Содружество муз

Кинематограф никогда не церемонился с парнасскими музами. Еще младенцем он основательно перепугал Мельпомену и Талию, объявив им о неминуемой гибели театра. Он с упоением ворошился в кладовых поэзии и истории, шутя вальсировал с Терпсихорой. Из пьес и романов, поэм и комедий, балетов и опер легко кроил кинофильмы. Музы немели, роптали, шушукались, быть может, злились. А однажды, слетев на экран, они преподали заносчивому новичку урок музыкального изящества и вкуса. Вытащив из театральной шкатулки последнее сценическое изобретение — мюзикл, продернули его через волшебный кинофонарь. Из статики театра и динамики фильма возник киномюзикл, И это был скорее не новый жанр, а новый язык кино: пластика, танец, пение вместо житейской прозы. Один кинокритик саркастически заметил: «А с какой это радости все здесь поют? Могли бы и поговорить.

Содружество муз


И отчего они, собственно, танцуют? Могли бы и пешком походить». Нет. Не могли бы. Необходимость запеть, пуститься в танец заложена в самой образной стихии мюзикла, в его «правилах игры». Припомним, как начинала звучать песня во многих кинокартинах 30—40-х годов. Фильм перед ней словно бы делал остановку, героиня (или герой) становились «исполнителями», и рождался вставной номер, дивертисмент. Мюзикл же бросается в пение, в танец без паузы. Вез опереточного коленца и привставания на цыпочки. Зарницы мюзикла можно заметить и на экране тридцатых годов. Вспомните, как взбирается по вантам к белым парусам шхуны маленький Роберт Грант, как из самой патетики кадра — ветра, смелости, головокружительной высоты, кипения парусов и волн — вырывается песня о ветре... Как в «Волге-Волге» слиты воедино песня, работа, диковинная пляска лесорубов и это—«Эх, грянем сильнее!». Вспомните «Веселых ребят»... Все это частицы будущего мюзикла.

Киномюзикл стремится на улицу, в толпу. Его ритмика, хореография начисто лишены абстрактности. Его стихия — карнавал, фейерверк, ярмарка, сутолока, арена, массовка. Он исповедует экспрессию. Он проставляет восклицательные знаки. «Оливер!». В этом фильме страницы диккенсовской прозы остроумно передиктованы на язык киномюзикла. Каждый персонаж, можно сказать, музыкально «тонирован». Бытовые картины и эпизоды преображены в хореографические сцены. Пляшет рынок, отбивая такт топорами мясников, потрясая окороками. Веселится и проказничает феджиновская голубятня, в которую слетелись отчаянные лондонские воришки. Грустит, вздыхает, стонет детскими голосенками сиротский приют, замерзший над мисками нищенского супа. Литературные характеры рождают вокальные партии; лихорадочные, азартные, хриплые речитативы Феджина, залихватские песенки карманников, нежные, ангельские арии невинного и доверчивого Оливера...

Конечно, перед нами не роман Диккенса. Это его поющая и отплясывающая метафора. Я думаю, что великий англичанин не раз улыбнулся бы, смотря на экране «Оливера». В этом мюзикле много подиккенсовски грустного, смешного и точного. Но не всегда взаимоотношения мюзикла с литературой кончаются успехом. «Пигмалион» — блестящая философская пьеса Бернарда Шоу. «Моя прекрасная леди» — очаровательный, изысканный киномюзикл. На экране из колючего Шоу сделали элегантное «шоу». Бесследно исчез, растаял глубокий социальный подтекст. Бесправная и нищая торговка Элиза Дулитл наяву никогда не превратится в «прекрасную леди». Мюзикл вовсе не легковесный жанр, и облегченность противопоказана ему. Ведь существует «Вестсайдская история» — один из самых острых и гневных фильмов современной Америки. Могущественные выразительные средства нового жанра только еще разворачиваются, набирают свою силу.

Дата размещения: 13-11-2019, 12:13
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.