Неслучайные связи Джигарханяна

— Вы говорите, что 90% актеров — случайные люди. Но вы-то уж точно неслучайный!
— Не знаю. Здесь несколько обстоятельств. Во-первых, я старый, во-вторых, могу быть ненужным и противным. Меня куда-то приглашают, я иду и думаю, что обо мне скажут: «Ну, тип! То ли дело — Мыськин! Пришел, сразу выучил текст, сыграл — и расстались, все домой. А этот что-то спрашивает, чего-то ему не хватает». В результате так и выходит: я пробую то и другое, предлагаю варианты, и со мной им сложнее, чем с другими. Проблема в том, какая у вас ставка на бегах, чего мы ждем от процесса.
— Вы говорите о театре вообще или о сегодняшнем?
— О том, который сейчас и который начали заменять страшное телевидение и страшная литература, читаемая в метро.
— Но ведь театр — отражение жизни. Какая она, такой и театр.
— Нет, это неверно. Мой друг, врач, подарил мне фразу. «Лечение, — он сказал, — не должно быть мучительнее болезни». Сегодня мы живем в атмосфере, когда — мучительнее.
— Вам все время приходилось бороться за свое место под софитом. Что вас толкало — честолюбие, дар, вера?
— Сказать вам честно?
— Как на духу!
— Мама моя! Она была замечательная. Я прошел собеседование в Текстильный институт, и все меня уговаривали поступать туда. А я, видно, лицо сделал матери, и она сказала: «Не переживай. Делай так, как ты хочешь». И я ответил, что, кажется, хочу поступать на актерский в Ереване. И все. И нет в этом никакой патетики. Не было тогда, и никогда после в моей жизни.
— Так вы что — собирались в текстильный?
— Я приехал из Еревана в Москву поступать в ГИТИС. Но меня выгнали, и мой знакомый армянин (Ермак его звали, как сейчас помню, встречались у телеграфа) сказал: «Иди в текстильный. Там хорошо, общежитие дадут, в Москве жить будешь. Тем более — одни женщины, мужчин мало!» И я пошел. Без патетики. Чем я счастлив, это что вся моя жизнь начисто лишена какой-либо патетики и абсолютно случайна.
— То есть вам не хотелось играть на сцене, быть прекрасным героем в прекрасном костюме и чтоб на вас все смотрели...
— Н-ни, маленькая моя, не говори таких слов, я заплачу! Просто мы говорили с мамой -она приехала со мной в Москву, привезла одеяло, подушку и все такое — и я сказал: «Да, ну его — текстильный! Давай, я поеду в Ереван, а там посмотрим». Вольный разговор. И она ответила: «Делай так, как ты хочешь». Мы вернулись, и ее знакомый, замдиректора киностудии (она его знала, потому что раньше он работал в театре Сун-дукяна, куда ходила сама и водила меня ребенком), устроил меня на киностудию.
— Осветителем!
— Осветителем меня только оформили, а работал я помощником оператора. Игровые фильмы тогда не выпускали — только хронику. И мы ездили снимать, как собирают хлопок и виноград, который — раньше я этого не знал — собирают ночью, потому что тогда ягоды покрываются какой-то пыльцой. А на следующий год я поступил в институт, и тогда же один артист, Сережа Гнуни, попросил меня заменить его в одной роли. Ему надо было уехать, его не отпускали, и он обратился ко мне. Это произошло — я точно помню — 25 января 1955 года. Была премьера, шла пьеса «Иван Рыбаков» Гусева, стихами написана. Я выходил и говорил: «Товарищ капитан, вам телефонограмма».
— И вскоре вас ввели во все спектакли.
— Нет, это произошло не сразу.
— Да полно! Люди десятилетия без ролей сидят, а вам, извините, сопливому, доверили играть Ленина!
— Этим можно только обидеть человека. И потом, я же все-таки Джигарханян! И почему сопливому? Мне 20 лет было! А моя слава в театре началась со спектакля «Порт-Артур». Там была сцена, в которой я произнес: «Э-х, мне бы бабу!» И эта фраза стала решающей, о спектакле сразу стали говорить. Актеры звали своих и объясняли: «Хороший спектакль. Там есть один носатый армянин, послушайте, как он эту фразу говорит! В зале плачут!» А в институте меня не «сортировали». Наш курс получился слишком большим, и его разделили на две части. Я там был лидер. Но, к счастью, мой учитель пришел главным режиссером Русского театра, того самого, где «Э-эх, мне бы бабу». И он сказал, что, если я хочу работать в Русском театре, то должен перейти на его курс.
— А как вы в Москву перебрались?
— Приехала на гастроли Ольга Михайловна Яковлева. Ее пригласили в Ереванский русский театр в «104 страницы про любовь». Я там не был занят, но она появилась за день, пришла на спектакль и увидела меня в «Ричарде III». Потом она уехала, прошло время, и в один прекрасный день, как всегда вдруг, раздался телефонный звонок, и Ольга Михайловна предложила: «Давай, приезжай». Я сам ничего не добивался. Более того, мы были в Одессе на гастролях, а Ленком находился в Киеве, и она хотела, чтобы Анатолий Васильевич (Эфрос, главный режиссер театра Ленком. — «ВЕСТИ».) приехал и посмотрел на меня. Это не состоялось, но она была более настойчива, чем я (за что я ей на всю жизнь благодарен), и в результате меня позвали.
— Где вы устроились в Москве?
— За театром Ленком была такая камо-рочка. Сейчас ее нет, снесли. Там наверху жили молодые актрисы, а внизу была полуподвальная комнатенка. Все мне дали — ку-шетку-мушетку, табуретки и проч., — и успокаивали меня: мол, не расстраивайся, здесь жил Иннокентий Михайлович Смоктуновский, когда Ленком его не принял. А потом Анатолий Васильевич Эфрос ушел в другой театр.
— Почему вы не последовали за ним, а остались? Ведь он вас, кажется, любил?
— Насчет любви — в значении этого слова я сейчас все больше и больше сомневаюсь. Тогда же на него гонения были, его наказывали, и в момент ухода разрешили взять с собой только 12 человек. Очевидно, я не вошел в этот список. Поэтому, любил ли — не знаю. Вообще любовь режиссера и актеров в театре довольно сложное чувство, и применительно к ним я это слово не употребляю.
— Есть же у режиссера «его актеры».
— Говорю то, что знаю: я это ставлю под большим вопросом. Эти привязанности объясняются многим — начиная от суеверия и кончая серьезными творческими, человеческими качествами. Актер может быть талисманом, может — удобным, ну, гибким, знать, какие режиссер сигареты курит, какую пьет водку. Особенно это проявляется в кино. Кино очень зыбкое дело. Там любой пожарный может прийти и сказать: «Вон отсюда, здесь нельзя курить». И выгонит самого великого. В театре больше уважают друг друга. Так что, любит — не любит, не знаю. И жизнь меня в этом убедила.
— Но ведь расставание — утрата? Или вас сразу пригласил к себе художественный руководитель Театра им. Маяковского Андрей Гончаров и у вас времени на расстройство не было?
— Ты пропускаешь самое интересное. Во-первых, мне дали квартиру, и было это так. Когда те 12 ушли с Эфросом, весь репертуар оказался под вопросом. Ведь уволились 12 ведущих артистов, не из массовки!
Но директору театра дали распоряжение ни на одну секунду не закрывать его дверь: Ленком должен работать. И тогда начальник сказал: «Мне актеры нужны», и сделал все, чтобы удержать тех, кто остался. Квартиры хотите? Давайте квартиры! И я получил. В Матвеевском.
— Далеко!
— Ну, в Кремле не дали. Это потом. А второй вопрос — это мой быстрый ввод в три спектакля. В «Жизнь господина де Мольера» гениального Булгакова, в замечательный шлягер «Снимается кино» и в «Судебную хронику» Бориса Волчека, отца Галины Борисовны. Но потом стало совсем худо в театре. Новое руководство — тоже, я думаю, это было задание — начало убирать спектакли Эфроса.
— Кто это делал? Фурцева? Она вроде ленкомовцев защищала...
— Думаю, что нет. Это делал — я тебе скажу со всей большевистской прямотой — секретарь Московского горкома по идеологии. Забыл его фамилию. Он был главным убийцей Эфроса. Впрочем, жизнь много интересного обнаружила в человеческих взаимоотношениях и характерах. Флобер, кажется, сказал про искусство: «Убей своего любимца». Это очень смешная истина, и она многое объясняет в театре.
— А как вы оказались у Андрея Гончарова?
— Так вышло, что те три ленкомовских спектакля мы играли на площадке Театра Маяковского. И в один прекрасный день, проходя мимо, Гончаров заглянул в зал и меня увидел. На следующий день меня пригласили с ним встретиться.
— А когда вы в Маяковке играли, у вас ничего не екнуло — что вы вот тут, рядом, в ГИТИС поступали, и вас не приняли, а теперь вы добились своего?
— Ни-когда у меня ничего не екало. Даже сейчас. Вот, я проезжаю мимо Театра
Маяковского, где я проработал 27 лет, причем 27 счастливых лет — не екает!
— Вы начали преподавать во ВГИКе в 91-м. Зачем?
— Позвали. Был армянский курс, они не хотели в педагоги никого другого, пришли ко мне. Я сказал, что про «преподавать» я ничего не знаю. Они донесли это до Сергея Федоровича Бондарчука, который был завкафедрой актерского мастерства. Тот позвал меня к себе домой, закрыл дверь и сказал, что никуда не выпустит, пока я не соглашусь. И так пошло дальше. После этого я еще один курс взял.
— И от студентов вы тоже ушли — два курса и баста... Это не ваше?
— Это не мое — тем более в таком виде. Четыре года — это варварство. Засели педагоги, которые 24 часа в сутки находятся с ними, и это — главные отравители и самые бездарные люди.
— В США актерские курсы гораздо короче: полгода, год...
— Фигня все это. Я знаю одного бывшего советского человека, который там занимается. Я это видел. Ерунда!
— Чем удивили вас молодые?
— Тем, что среди них очень мало не информированных, а образованных, тех, кто имеет в себе проблему и хочет узнать. А еще — что из всех наиболее подвержены дурному вкусу и штампу именно начинающие. Они сразу берут на вооружение плохое, и поэтому очень важно скоро им сказать, что это плохо, и говорить об этом серьезно, доказательно и не боясь авторитетов. Я своим артистам объясняю: что певица Мамуськина на эстраде собирает переполненные двадцатитысячные залы — это плохо. Потому что не должно быть обмана. Мы двигаемся по туннелю, в конце которого должен быть свет. Но не дай Бог, чтобы этот свет оказался фальшивым фонариком и что там нет выхода. А ведь массовое искусство, которое мы наблюдаем, — это фальшивый фонарик. И все кончается печально. Дешевым похмельем. И если этим не заниматься, нам конец. Есть в ботанике такой «феномен сорняка». Сорняк силен тем, что размножается в два раза быстрее, чем сама культура. В искусстве это происходит ежедневно.
— К чему тогда вы открыли ваш театр? Значит, все-таки он вам зачем-то нужен?
— Одну минуточку! Разделим это на два вопроса. Я не перестаю быть акушером-гинекологом, но я не могу сам детей делать. Это разные вещи. Я сам не умею делать, но могу помочь тому, кто делает.
— За свою жизнь вы сыграли то ли 200, то ли 300 ролей и попали в книгу рекордов Гиннеса. Как вы об этом узнали и что за этим последовало?
— В один прекрасный день мне позвонили и сказали: создается клуб тех, кто сыграл более ста ролей, и я в нем занимаю второе место. Первое место — Люба Соколова, второе — Армен Джигарханян и третье Ваня Рыжов. Из нас Люба и Ваня умерли, я один остался. Тогда же я узнал, что всего я снялся в 217 фильмах, но это было года два назад, с тех пор это количество увеличилось.
— Вы действительно много работаете в кино и наверняка сталкиваетесь с молодым поколением артистов. Чем оно отличаются от вашего?
— Есть притча о композиторе. Композитор говорит: «Я!» Потом: «Я и Моцарт». Потом: «Моцарт и я». И в конце жизни: «Моцарт». Вот чем мы отличаемся.
— В «Последней ленте Крэппа», где вы играли заглавного героя, вы не жалели ни его, ни себя. Вы даже вынимали зубные протезы, чтобы он был как можно более отталкивающим. Почему? Разве не красота и любовь спасут мир?
— Я не жалею и не оправдываю. Я живу жизнью этого человека. А дальше — ты думаешь одно, другой другое. Если все в зале будут на стороне Дездемоны, то в театр не надо ходить. Я, прожив жизнь, говорю тебе честно: моя позиция меняется. Я много играл Шекспира и любил его положительных героев. А сейчас мне больше интересен Яго.
— Что вы сейчас репетируете?
— Лично я — ничего, а театр — «Генриха IV» Шекспира. Боюсь, ночью просыпаюсь в холодном поту, думаю: вдруг не справимся. Опасная вещь, особенно в 70 лет. Я не за то, чтобы рассуждать о шаманстве. Единственное, что я хочу сказать вам всем, людям, — как один большой человек заметил, занятие искусством связано с потерей здоровья. Я 25 лет играл «Трамвай Желание» со Светланой Немоляевой. Я все про нее знаю, 25 лет она на моих глазах умирала — каждый день, 500 с лишним спектаклей! И вдруг я подумал: через год ей 70 лет. Это та, которую я прижимал к дивану, чувствовал ее тело, слушал, слышал, знал?! Как, как это рассказать?!

Дата размещения: 10-11-2019, 09:55