Жанна Эппле. С самого детства я мечтала о семье

С самого детства я мечтала о семье. Представляла, что у меня будут дети, муж, большой дом и мы будем очень счастливы. Что я в свои пять лет могла знать о счастье? Мне нравилось, когда дед забирал меня из интерната на выходные. В их с бабушкой доме на Сахалине подушки приятно пахли душицей. Можно было много есть и не бояться просить добавки. По утрам мы с дедом ходили на океан, рвали морскую капусту — она была длинная-предлинная. Тащили ее через весь город. Бабушка ее очень вкусно мариновала.



Дед покупал на улице у корейца пирожки, и мы их ели, разглядывая прохожих. А вечером он, журналист, возглавлявший издательство «Южно-Сахалинский моряк», при свете зеленой лампы читал мне Штерна, Андрея Белого, Цветаеву, Ахматову. Я засыпала, по привычке стараясь натянуть на голову подушку, а дед гладил меня по волосам и говорил: «Ты так похожа на бабушку». Их союз не назовешь счастливым. Бабушка была бескомпромиссным человеком. Ее отец, золотых дел мастер, владел ювелирным заводом на Волге в селе Красное. До революции семья, в которой было семь девочек, жила хорошо. После 1917 года все изменилось. Прадеда расстреляли. Прабабушка едва успела закопать в огороде у бедного родственника семь сумок с драгоценностями. Каждой девочке — по сумке, в приданое. Ей их потом не вернули. Семья осталась нищей. Все девочки работали на заводе, моя бабушка — на золотом прессе, из-за этого у нее не было на пальцах полушечек — стерлись. Мой дед пришел брать у нее интервью как у передовика производства, влюбился, стал провожать, носить цветы. Однажды она ему сказала: «Вы дарите мне цветы, а нам есть нечего». И тогда дед взял на себя заботу о всей ее семье. Бабушка смогла окончить Институт имени Плеханова, стала бухгалтером. Не знаю, любила она деда или нет. Они то расставались, то вновь жили вместе. Дед выпивал с портовыми грузчиками, бабушка как могла за ним следила, но, видимо, иногда становилось невмоготу, и она от него уходила. Мама родилась на Курилах, а когда ей было семь, ее отправили одну к тетке в Москву. С чужими людьми, в поезде, который шел неделю. Зачем надо было отправлять маленького ребенка одного так далеко? Не понимаю: как это можно было сделать? Знаю, что к тому времени дед и бабушка снова расстались, у каждого была своя жизнь, и мама им мешала. Но самое необычное другое. На следующий день после отъезда мамы на Курилах было цунами, множество людей погибли. Бабка спала, услышала шум за окнами, вышла за дверь — темнота. Обернулась, а дома нет. Смыло. Ее вытащили из воды за волосы — они у нее были длинные. На следующий день она стала совершенно седая. Так что если бы маленькая мама осталась в доме, наверняка бы утонула. Мама уцелела, но так и не узнала тепла семьи. Приехала на вокзал, а ее никто не встретил — телеграмма пришла только на следующий день. Она бродила одна, пока чужие люди не подвели ее к милиционеру. Мама показала бумажку с адресом, и тот отвез ее в Малаховку, где жила семья тетки. С ней мама и прожила до десятого класса. Тетя Муся устраивала свою личную жизнь, ей было не до племянницы. Красивая женщина с черными, как смоль, волосами, она, как теперь принято говорить, брала от жизни все. Любила молодых мужчин, водила их в дом. О маме не заботилась, та часто ходила голодная. Мама собирала детей во дворе, пересказывала им прочитанные книжки, те давали ей по копеечке, и она шла на станцию купить себе поесть. Из платьев у нее была только школьная форма, поэтому до окончания школы мама носила после уроков спортивный тренировочный костюм. Первое платье ей сшила в выпускном классе ее классный руководитель. Все происходившее тогда для меня загадка. Как рассказывала потом бабушка, дед посылал тетке бешеные деньги с Сахалина. Куда они исчезали? Почему дед и бабушка не приезжали в Малаховку, чтобы узнать, как живет их дочь? Были ли они вместе в то время? Ничего этого я не знаю. И никто уже не расскажет. И до сих пор неизвестно, почему такая экономная тетка вдруг дала деньги для подготовки мамы в институт. Мама решила поступать на журфак в МГУ, приезжала заниматься русским и литературой домой к Любови Ильиничне Энти-ной, в Скатертный переулок, та считалась лучшим преподавателем-филологом. Однажды мама приехала на урок и увидела, что на кровати спиной к ней спит мужчина. Энтина заметила ее взгляд и сказала: «Деточка, это мой племянник. Он на вас никогда не женится, даже не думайте». На той кровати спал мой будущий папа, больной ангиной. Он проснулся, повернулся, увидел маму... А через год родилась я. Мама и папа не были созданы для семьи. Оба эмоциональные, упрямые, с характером. Уступать никто из них неумел. Моему отцу бог дал талант — быть мужчиной. Обаятельный, очень пластичный, он пользовался успехом у женщин. За мамой ухаживал очень красиво — цветы, конфеты, подарки. Приехал как-то к ней в Малаховку, затопил камин и спел песню «Отчего однажды к нам приходит счастье...» И мама решила: ее счастье пришло. Правда, потом выяснилось, что мой папа знал только одну песню и пел ее всем женщинам. Но мама была первой, кому он сделал предложение. Было это так.
Летом мама уехала с теткой в Крым. Они стояли на центральной площади Алушты, когда вдруг появились несколько мотоциклистов и стали ездить вокруг них. Первым ехал папа на бордовой «Яве» — невероятно красивый, в кожаной куртке. Мама была окончательно сражена. Вскоре они с отцом поженились. Дед прислал денег на кооперативную квартиру, мама с папой стали жить семьей. Очень скоро мама забеременела. He знаю, когда у них с отцом начались проблемы. Но рождение ребенка явно обострило и без того непростые отношения. Ссоры, скандалы, претензии стали возникать все чаще. Я появилась на свет, когда маме едва исполнилось восемнадцать, она училась, сдавала экзамены. Отец работал — он был старше ее на двадцать лет. Я мешала им. Для меня нашли няньку в Малаховке и оставили в деревне. Как-то мама вернулась раньше и увидела, что я сижу на полу и ем кислую капусту, а нянька пьет овощные соки, выжатые для меня мамой утром перед уходом в институт. Стало ясно, что доверить ребенка можно только своим. Так в два года я оказалась на Сахалине у бабушки с дедушкой, которые снова жили вместе. Вот такой получился сюрприз: бабка отправила в Москву семилетнюю дочь, а через тринадцать лет получила назад двухлетнюю внучку. Вряд ли она была этому рада. В четыре года я уже жила в интернате. Без семьи, без тепла, без любви... Снова моя жизнь перевернулась в одночасье в семь лет, когда дед с бабушкой приняли решение вернуть меня матери и сказали: «Жанна, теперь ты будешь жить с мамой, ты должна пойти в школу в Москве». Мама... Что я о ней знала? Видела фотографии, слышала какие-то невнятные рассказы, да и только. Летела в самолете и думала: какая она? И как теперь мы будем жить? В толпе встречающих я ее сразу узнала и запела вдруг: «Химия-химия, бытовая химия». Не знаю почему. Маму это напугало. Дефектолог по профессии, она сразу разглядела во мне массу недостатков и со всей страстью своей натуры кинулась их искоренять. Жестко, не считаясь с тем, что я, как мне кажется, была добрым, ранимым, чувствительным и нежным ребенком. В моей жизни появились художественная гимнастика и английская спецшкола. Каждый месяц мама давала мне список книг, которые нужно было прочесть. Близости у нас никогда не было. Я не делилась с ней своими детскими проблемами, у меня не возникало желания поцеловать ее перед сном. Семьи не получилось. Мы жили каждый в своем мире. Объединяла нас лишь жилплощадь — комната в коммуналке на «Динамо», которую мама получила после развода с папой и размена квартиры. Она была огромная, двадцать два квадратных метра, с балконом на солнечную сторону. Помню, как-то мама предложила: «Давай покрасим ее в розовый цвет». И мы покрасили — из пульверизатора. Так и жили — в розовой комнате. Я просыпалась по утрам и заставала маму с сигареткой, чашечкой кофе и книгой: «Жанночка, сделай себе завтрак». Она всегда была выше быта. Когда получала зарплату, мы ездили на Арбат в «Прагу», в кулинарию, и закупали деликатесы: рулетики из ветчины, фаршированных уток с апельсинами, форшмаки, палтуса горячего копчения. На это уходили большие деньги, по маму это не волновало — она не любила готовить. И стирать тоже. Могла замочить в тазике белье, дня через три оно скисало. Мама его отжимала, выбрасывала, а мы шли в комиссионку и покупали другое. Гладить было выше ее сил. Она просто снимала белье с веревки и кидала в шкаф. Он назывался у нас братской могилой. Когда я утром собиралась в школу и говорила: «Мама, а где мой фартучек беленький?» — она тушила сигаретку: «Спокойно, Жанночка!», запускала руку в шкаф и каким-то непостижимым образом вытаскивала именно то, что было нужно. Сразу после моего приезда в Москву я познакомилась с папой. Это было седьмого ноября, на праздники. Он пришел к нам домой и очень мне понравился. Я не могла оторвать взгляд от его лица. Смотрела, как он улыбается, курит, гасит сигарету, слушала его голос. Думала тогда, что мой единственный мужчина будет обязательно похож на папу. Мы пошли с ним на парад, и он нес меня на своих плечах. Потом мы поехали на дачу к его другу, геологу Гинзбургу, и отец показывал мне редкие камни. Я была счастлива обрести отца. Мечтала о наших встречах, о том, как буду рассказывать ему о своей жизни без него. Но папа вдруг пропал... на целый год. Мама говорила, что он не горит желанием со мной встречаться. Но когда мы увиделись в следующий раз, папа сказал, что это она была против наших встреч. Сейчас я понимаю, что мама любила отца. Наверное, все ее последующие встречи были тщетной попыткой найти ему замену. И вся ее жизнь — бесконечным ожиданием его возвращения. А он приходил, но не к ней, а ко мне. И от этого маме было еще больнее. Тем временем у нее завязался новый роман. Однажды мама сказала: «Жанночка, я выхожу замуж, мы переезжаем. Теперь будем жить в большой квартире, у тебя появится своя комната». Меня больше волновало, будет ли у нас семья. Снова не получилось. Мама отчима не любила, надеялась, что любовь придет позже, но та не торопилась. Хотя отчим ее боготворил. Он был уникальным человеком. Очень умный, образованный, принципиальный. В тридцать лет стал замминистра энергетической промышленности. У него не было вообще никаких пороков. Он не пил, не гулял, играл в футбол и разводил голубей. Когда мы с мамой переехали к нему на Восточную улицу, у него на балконе жили породистые голуби, с огромными хвостами и пушистыми лапами. Они там с утра до ночи плодились и несли яйца, которые нужно было обогревать. Мама голубей ненавидела. Наверное, из-за отчима. Ведь в нелюбимом человеке раздражает все: достоинства, недостатки, увлечения в том числе. Я тоже не смогла его полюбить. Отчим вел спартанский образ жизни и заставлял меня вставать по утрам и обливаться холодной водой. Я кричала «Не хочу!» и этим доводила его до белого каления. Каждый раз он говорил моей матери: «Исполнится восемнадцать, куплю ей кооперативную квартиру, чтобы ее не видеть». Мать и отчим в шутку называли меня Шушерой, в честь крысы из сказки Толстого про Буратино, говорили, что я очень злая. А я жила в своем мире, ждала отца и мечтала о наших с ним встречах. Я все время хотела есть — чувство голода осталось со мной с интерната. В школу я ездила одна — мама из-за работы не могла меня провожать. Я садилась в троллейбус, ехала до Савеловского вокзала, выходила и покупала пирожки с мясом. Садилась в следующий троллейбус и, пока ехала до школы, съедала их. На первом же уроке я снова хотела ест Доставала пакет с бутербродами, которые мне делала мама, не говоря никому ни слова, вставала и выходила из класса в коридор. Там их съедала и молча возвращалась.
— У вас такая странная девочка, — говорила маме учительница. — Обратите внимание. И еще, она все время дергает носом.
— Неужели? — удивлялась мама и составляла новый план по моему перевоспитанию. Мамиными стараниями я стала заниматься не только художественной гимнастикой, но и плаванием, фигурным катанием и музыкой. Из подготовительной группы хореографического училища при Большом театре я ушла из-за слабых сосудов — от больших нагрузок у меня постоянно носом шла кровь.
Первой соей любовью стал Сережа Толкачев. Увидела его в УПК — Учебно-производственном комбинате, куда мы приезжали по понедельникам. Мальчик был необыкновенной красоты. Я смотрела на него во все глаза, а он не обращал на меня внимания. Девчонки говорили, что он «спит со старухой, которой двадцать четыре года». Нам казалось это ужасным. Он был старше меня на два года — его родители военные, и из-за переезда он пропустил в школе один год. Взрослый, красивый и совершенно недостижимый. Как-то раз я ехала в троллейбусе — такая маленькая и худенькая, в дубленке на несколько размеров больше, в дурацком розовом шарфе и берете. Сережа вошел на остановке: "Девушка, пробейте билетик».
У меня стали подкашиваться ноги, я чуть не упала в обморок. Он меня подхватил: «Вам плохо, что ли?»
Проводил до дома, обещал позвонить. Так началась наша дружба — без поцелуев и прикосновений. Он привозил мне пластинки Градского, провожал в музыкальную школу и встречал, когда я шла домой. Маме эти встречи не нравились. Видимо, боялась, что я выйду замуж, рожу ребенка и подброшу малютку ей на воспитание. Повторения своей судьбы мама не хотела, но ничего не объясняла, а просто запрещала видеться. Говорила: «Пусть он больше не приходит». Если Сережа появлялся около нашей двери, она толкала его с лестницы и кричала вдогонку: «Никогда не приходи!» Мама своего добилась — я не вышла за него замуж. Когда закончилась школа и пришла пора решать, что делать дальше, я, не долго думая, поступила на юридический факультет в ВЮЗИ. Через полгода моя приятельница попросила сходить с ней в ГИТИС, она очень хотела там учиться, но страшно боялась прослушивания. Я пошла с ней за компанию. В ГИТИС тогда еще брали исходя из дефицита типажа. Видимо, в тот год был недобор бледных нервных девушек. И меня взяли. Мне всегда нравилась сцена. Когда играла в школьных спектаклях, преображалась, становилась совсем другой, откуда-то появлялись силы. Учеба в институте сразу меня затянула. Лекции, репетиции, занятия с голосом, пластика — мне нравилось абсолютно все. Тут же появились поклонники — Игорь Угольников и Сережа Тарамаев. Я никак не могла определиться, кто из них мне нравится больше. В институт ездила на метро. Парни теперь со мной знакомились часто, но поскольку телефонами тогда никто не обменивался — не было ни домашних, ни мобильных, — я всегда назначала свидание на станции метро «Медведково». Приезжала, выглядывала из-за колонны и думала: «Нет, точно не мой. Ножки коротковаты, голова не по циркулю, глазки маленькие». Но главное было даже не это. У меня был критерий: сердце екает или нет. Оно не екало. И я уезжала. А потом наступила весна, и я встретила человека, при одном взгляде на которого поняла: это моя судьба. Я шла в театральную библиотеку на Петровских линиях. Бархатное пальто, черные замшевые сапоги, длинные белые волосы. И увидела у входа молодого человека необыкновенной красоты — рост под два метра, волнистые русые волосы до плеч, огромные синие глаза. Остановилась как вкопанная. Он спросил:
— Вы в каком институте учитесь?
Я вздернула подбородок:
— С посторонними не разговариваю.
Вошла в библиотеку, взяла книжку и снова прошла мимо него в полной уверенности, что он пойдет за мной. Обернулась минут через пять — никого! И тогда мне стало страшно, как будто я потеряла что-то очень важное в жизни. Бросилась назад в библиотеку — пусто, выбежала на улицу — и там нет! Бродила по Петровским линиям и Столеш-никову переулку, искала, но так и не нашла. Не понимала, что со мной происходит, но точно знала: терять его нельзя... Отчаявшись, поехала в институт, вошла в скверик, села на лавочку. Поднимаю глаза — напротив сидит он и улыбается. Оказалось, у нас было очень мало шансов встретиться. Алексей учился на балетмейстерском факультете ГИТИСа, но располагался тот при Щепкинском училище. Поэтому мы не пересекались. К тому же жил он в Питере, а в Москву приезжал лишь сдавать экзамены. На безымянном пальце у Алексея было обручальное кольцо. Я дотронулась до него и сказала: «Ах, так вы женаты!» Считала, что с женатыми нельзя... Мы поговорили, попрощались, ничего друг другу не обещая, и он исчез на все лето. Я ждала Алексея. Знала, что он придет. И он пришел. Когда начался новый учебный год, я открыла дверь в библиотеку и увидела его. Он подошел: «Жанна, я развелся». А у меня даже сердце не забилось. Я была уверена, что так будет, ведь этот человек — моя судьба. И я приняла эту любовь со всеми ее последствиями... Я очень хотела выйти за него замуж, создать семью, родить детей. У нас была безумная страсть. Мне постоянно нужно было чувствовать прикосновения его рук, губ. То же самое происходило и с ним. Алексеем я восхищалась. Он был человек огромного таланта. Родился в Ростове, занимался в балетной школе, его заметили и пригласили в хореографическое училище при Большом театре. Его мама — военный врач — прошла всю войну. Ради сына она продала квартиру в Ростове и переехала в коммуналку в Столешниковом переулке. О сыне говорила с восхищением: «Он принц. Когда выходит на сцену, ему делать ничего не надо, все и так видят: он принц!» Алексей действительно был такой, невероятно талантливый. И не только в профессии. Английский выучил за два месяца, через полгода занятий шахматами получил взрослый разряд. Но характер имел очень трудный. С работой ему повезло — отец его первой жены был директором Мариинки, там он и танцевал. А когда развелся и переехал в Москву, устроился в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Танцевал Принца в «-Лебедином озере», но особенно был востребован на бенефисах известных возрастных актрис. Высокий, сильный, он носил отяжелевших прим на руках, потом у него болела спина. Главных партий ему не давали, и Алексей видел причину в том, что он не гей и не обладает нужными связями. Свой талант он начал попросту пропивать. Пил от обиды, от бессилия, среди бела дня. Свадьбу мы сыграли наспех. Красивой она не была. Ресторан, толпа чужих людей, пьяный муж с актерами-танцовщиками... Тогда я первый раз увидела его в таком состоянии и была в шоке. Наутро Алексей заявил, что выпивать — нормальное занятие для здорового мужчины. Эта его установка и послужила толчком к тому, что с ним случилось. Когда карьера застопорилась, он начал пить все чаще. Мать Алексея постоянно ругала, я же не говорила ни слова. Мы жили в коммуналке в Столешниковом переулке с его мамой и пятью соседями, которые беспробудно пили и с утра до вечера крутили песни Новикова. Свекровь тоже периодически устраивала концерты: била себя в грудь, увешанную орденами, и кричала, что требует уважения к своей старости. Мы с ней жили в двух смежных комнатах. Наша была проходной. Кровать стояла в нише за занавеской, рядом телевизор. Свекровь просыпалась в семь утра, включала телевизор и варила себе кашу. Чтобы еще хоть немного поспать, я по старой привычке натягивала на голову подушку. Алексей уходил на репетицию, я — в институт, свекровь оставалась дома. Часа в два все собирались. Муж приводил домой актеров, и на всю эту ораву я варила пятилитровую кастрюлю борща. Часто на столе появлялась бутылка водки. Пьяным муж становился ужасно злым. Мог среди бела дня открыть окно и начать кричать, что все вокруг пидарасы. Тогда это было страшное ругательство... Вскоре я, забеременела. Наконец-то у меня будет ребенок, как я мечтала! Будет настоящая семья! Муж тоже ждал рождения первенца, правда, поведения своего не изменил. А я все так же готовила, мыла, стирала, убирала, несмотря на жуткий токсикоз. Еще успевала бегать на лекции и репетиции. На судьбу не жаловалась. Хотела семью — получила. Все остальное: коммуналка, отсутствие денег, жалобы свекрови, пьянство мужа — пустяки. Потом Сережа женился, у него родилась дочь и он назвал се Жанной. А через несколько лет погиб в пьяной драке... Я все чаще думала, как буду жить, когда малыш появится на свет. Гладила свой живот, разговаривала с ребенком. Но перед самыми родами случился выкидыш. Я что-то делала но дому, и вдруг резкая боль внизу живота... Меня на «скорой» привезли в больницу. Ребенка спасти не удалось. На следующий день врач вошел в палату и объявил страшный приговор: детей у меня больше никогда не будет. Нежно любимый муж даже не нашел нужным меня навестить. Во всем случившемся он винил меня. Точно так же, как и первую свою жену, у которой тоже был выкидыш с тяжелейшими последствиями. После больницы я встретилась с отцом и все ему рассказала, уткнувшись в плечо, еле сдерживая слезы. «Ничего, Жанночка, — гладил он меня по голове, — все пройдет. Забудется. Ничего...» Я жила словно в тумане: институт, репетиции, домашние дела, недовольный муж. Но, как говорится, беда одна не приходит. После очередного осмотра врач-гинеколог протянула мне направление: «В онкологию. Сдадите анализы. Подозрение на рак молочной железы». Снова больница, белые стены, люди, готовящиеся расстаться с жизнью. Муж меня не поддерживал. Он больше был озабочен тем, что у него не будет наследников. Его старший брат был бесплоден, и в семье поговаривали о прекращении рода и проклятии. Когда знаешь, что скоро можешь умереть, воспринимаешь происходящее вокруг совершенно иначе. Все ненужное и временное уходит. Ушла и моя любовь к мужу. Вдруг поняла, что он совершенно чужой человек.
.. Диагноз оказался ошибочным. Меня выписали, но радость жизни вернулась не скоро. Муж видел мое охлаждение, но не обращал внимания. «Надо уезжать в Америку, — все чаще говорил он, — там меня оценят, там я смогу жить как человек!» Стал упрашивать ехать с ним — без жены его бы не выпустили. А я ему уже не верила. Знала, что в трудной ситуации бросит, предаст. Мы развелись, я перевезла свои вещи к маме в однокомнатную квартиру в Отрадном. Алексей фиктивно женился на еврейке, чтобы иметь возможность эмигрировать без проблем, и уехал за американской мечтой. Маме я жутко мешала. Ей было всего сорок, она налаживала свою личную жизнь, и в однокомнатной квартире ужиться нам было сложно. Я старалась приходить домой как можно позже. Чтобы выспаться, как обычно, накрывала голову подушкой. Денег не было. Работала я в Театре Комедии, сейчас это «Театр на Покровке», получала копейки. Носила «всесезонные» сапоги, в которых ноги мерзли даже поздней весной. Платья вязала себе сама и чувствовала, как устала от бедности. Встречалась с отцом, рассказывала ему о своих проблемах, он немного помогал деньгами. Утешал:
— Жанна, вокруг так много мужчин! Ты интересная молодая женщина, обязательно встретишь того, кто полюбит и будет заботиться о тебе.
— Но я же не смогу родить!
— У многих мужчин уже есть дети.
Мужчин вокруг было действительно много. За мной ухаживали, приглашали на свидания, но я никого не подпускала близко. Видимо, точка в отношениях с бывшим мужем все же не была поставлена. Так продолжалось около года. Однажды в маминой квартире раздался звонок:
— Это я, Алексей. Ты можешь со мной встретиться?
Было лето, мама жила в Малаховке на даче, и я пригласила его к себе. Не знаю. что тогда со мной произошло. Я забыла все обиды, так рада была его видеть! Он рассказал мне, что в Америке жизнь не складывается. Мы проговорили целый день, он остался на ночь. Два месяца мы прожили в состоянии удивительного счастья. Лето, жара, свобода и сплошная радость. Но однажды утром я проснулась, посмотрела на него и подумала: «Зачем природа создала такого длинного мужчину, это же так неэкономично! И размер ноги у него сорок четвертый... Как странно!». Сидела на кровати, завернувшись в простыню, и разглядывала его. Как только он проснулся, сказала:
— Знаешь, Алексей, я тебя разлюбила...
— Ты с ума сошла? — завелся он. — Мы только начали жить нормально, перестали ссориться...
— А знаешь, почему? Потому что я ничего не чувствую!
— Что ты такое говоришь?! Быстро-быстро я собрала
его вещи и выпроводила из квартиры:
— Прости, извини, не звони больше, пока!
Как только дверь за ним закрылась, я поняла: свободна! И готова к новым отношениям. Ровно через два месяца я познакомилась с человеком, которого считаю своим вторым мужем, хотя официально мы никогда не были женаты. Знакомый режиссер пригласил меня на свою премьеру в «Современник». В антракте я повернула голову и в своем ряду увидела мужчину. Он смотрел на меня. Импозантный, с гривой слегка седеющих волос. У него был потрясающего оттенка серый свитер с кожаными заплатками на локтях. Мы посмотрели друг на друга и отвели глаза. В гардеробе стояли в разных очередях. Он на меня посматривал, а я словно этого не замечала. Из театра вышла первая. Было начало марта, темень, слякоть. Машины неслись по бульвару, разбрызгивая грязь, и я все никак не могла перейти дорогу. Ноги во «всесезонных» сапогах мерзли, ветер задувал под пальто. И вдруг останавливается белая «Нива», а в ней тот самый человек из театра. Говорит мне: «Девушка, давайте я вас подвезу». Он довез меня до дома и попросил разрешения встретиться. Илья Фрэз меня впечатлил, но сердце не екнуло... Тридцать шесть лет, из хорошей семьи: его отец — известный кинорежиссер Илья Фрэз. Работал он в кооперативе «Синтез» кинооператором, снимал спектакли для архива Союза театральных деятелей. От первого брака у него росла дочь Даша. Мы встречались каждый день, мне с ним было интересно. Он приглашал в кино, на выставки, я была у него дома. Мы пили чай и много разговаривали. Фрэз потрясающе умный человек, прекрасный рассказчик. Но стоило ему до меня дотронуться, я словно замерзала. Понимала: не могу и не хочу! Каждый вечер он отвозил меня домой к маме, а через неделю сделал предложение стать его женой. Я покачала головой: «Если когда-нибудь смогу вас полюбить, буду лучшим другом, лучшей любовницей, лучшей женой. Но пока я ничего не чувствую. Не торопитесь». На два месяца он уехал в Амстердам, а когда вернулся, пригласил меня в гости. На столе в прихожей были разложены вещи: семь пар женской обуви, дубленка, фирменная куртка, джинсы, свитера, рубашки, платья... Я закрыла лицо руками и заплакала. Для меня это было настоящее богатство. Как потом выяснилось, Илья от природы не был щедрым человеком. Просто у него на меня были виды, и он, человек с потрясающим вкусом, не мог допустить, чтобы его женщина была плохо одета. Как бы то ни было, тот подарок оказался решающим в наших отношениях. Мне показалось, что щедрость и забота взрослого мужчины — защита от повседневных невзгод, залог того, что дальше все может быть хорошо. Так, наверное, продрогшая дворняга провожает до подъезда любого, кто кинет ей кусок заветренной сосиски. Я так устала от беспросветной нищеты и одиночества, что решила: буду с ним. Сама подошла, поцеловала. И осталась у него жить. Он снова сделал мне предложение стать его женой. Но я сказала: «Если смогу родить ребенка, тогда оформим брак». Знала — нельзя выходить замуж без любви, но оправдывала себя: нет ничего важнее семьи, а любовь приходит. Но была еще одна проблема. Актерская работа для меня очень много значила, а Фрэз был за патриархальный уклад, когда жена сидит дома, вьет гнездо, а деньги зарабатывает муж. И я все равно осталась с ним. Думала: как-нибудь разрулится. Все это было ложью во спасение. Я просто закрывала глаза и не хотела видеть: наши отношения обречены. Уже тогда Фрэз говорил: «Лучше быть средним инженером, чем средней актрисой Фрэз. Либо я с этим мирилась, либо теряла возможность создать семью. Я так боялась повторить судьбу своей мамы и остаться одной, что выбрала первый вариант. Мы хотели ребенка, несмотря на диагноз. Я постоянно обследовалась, лечилась, пила таблетки, сдавала анализы. Врачи говорили: как Бог даст. И я была рада, что у Ильи есть дочь. Мы жили в его квартире втроем — я, он и Даша. Ее мама вышла замуж второй раз, родила ребенка, и ей было удобно, что Дашка живет с нами. Илья любил дочь с еврейской сентиментальностью. Смотрел на нее и плакал. Завозил утром в школу, а все остальное время девочкой занималась я. Днем после репетиций приводила домой, кормила обедом, делала с ней уроки. Потом готовила еду для Ильи и бежала на вечерний спектакль. Муж возвращался с работы, целовал спящую дочь в лоб и тоже ложился спать. В двенадцать ночи приползала я и падала рядом, а в семь уже звенел будильник. Выспаться не получалось даже в выходные. Моя свекровь каждую субботу устраивала званый обед, и мы должны были присутствовать. Не прийти на него значило оскорбить лучшие чувства хозяйки дома. До замужества мать Ильи была актрисой оперетты с потрясающим голосом, работала вместе со Шмыгой. А еще Светлана Георгиевна была племянницей Агнии Барто, девушкой из хорошей семьи. Барто работала с Фрэзом-старшим — по ее сценарию он снимал фильм «Слон и веревочка». Фрэз ей нравился, и потому Барто обещала познакомить его со своей племянницей. Правда, к концу съемок они так разругались, что Фрэз заявил: «Не нужна мне ваша племянница! Знакомится не буду!» Но от судьбы не уйдешь. Однажды папа-Фрэз шел по улице, а из трамвая выскочила девушка необыкновенной красоты в коротенькой юбочке из шотландки. Это была Светлана Георгиевна. Они познакомились, поженились. Фрэз был старше ее на шестнадцать лег. От первого брака у него в Питере росла дочь. Векоре родился Илья. Сын постоянно болел, и Светлане Георгиевне пришлось бросить работу. Она стала домохозяйкой и создала образцово-показательный дом. Фрэз-отец вспоминал, что не узнавал его, возвращаясь со съемок. Жена постоянно делала ремонт, покупала новую мебель, доставала редкие картины, антикварный фарфор... Вот кто умел вить гнездо!
Она была потрясающей женой, заботливой мамой и настоящей светской львицей. В их доме гостили Бернесы и множество других ярких людей того времени. Светлана Георгиевна всех потрясала приемами, невероятной сервировкой стола, изысканными блюдами. Каждому гостю писала стихи — фантастически талантливые. Но к снохе у нее были особые требования. И мной она была недовольна. Папа-Фрэз, когда увидел меня в первый раз, был уже старым больным человеком и выглядел очень, очень... уставшим... Посмотрел и сказал: «Какие у этой девки потрясающие ноги!» И потом я его не интересовала, так же, как и мои отношения с его сыном. Фрэз-младший хотел построить такую же семью, какая была у его родителей. По его представлениям, я должна была бросить театр и заниматься исключительно домом. Моя работа всегда вызывала у него массу недовольства. Любви мне не хватало, и я мечтала: рожу ребенка и буду очень-очень его любить! Семь лет я лечилась от бесплодия, врачи разводили руками, а я не теряла надежды. Начались съемки «Белых одежд», меня пригласили на главную роль. Там я познакомилась с Валерой Гаркалиным. Мы играли любовь, жили рядом, постоянно общались. Вместе ужинали, работали, отдыхали. Валера был интересным, ярким, очень красивым человеком. Он меня очаровал. В моем сердце не было любви к мужу, между нами могло бы вспыхнуть большое чувство, но судьба сказала «нет». Валера состоял в браке, а я вскоре после начала съемок узнала, что беременна. И с той минуты мне ни до чего и ни до кого не было дела. Главное — выносить малыша и родить. Начался страшный токсикоз. Меня постоянно тошнило. Выглядела я ужасно. Людмила Марковна Гурченко смотрела на меня и говорила: «Дорогая моя, дети рождаются и уходят, а кино остается. Иди подкрась глазки, напудри носик!» Я же еле шевелилась. Просила режиссера Леонида Белозоровича:
— Снимай меня с роли! А он твердил:
— Жанна, ты очень талантливая актриса, уровня Мерил Стрип. И все бы хорошо, но у тебя в голове только дети. Ты больше ни о чем не думаешь! Соберись!
Съемки шли в разных городах — Минске, Москве, Питере, и везде я лежала на сохранении. Проеду ночь в поезде, растрясет, и сразу с вокзала меня везут в больницу. Отлежусь немного — и на площадку. После съемок я ползла в свой номер в гостинице и падала на кровать. Это был 1991 год. Действительность не поощряла материнства. Есть нечего, лекарств нет. В каждой больнице повторялась одна и та же история. Врачи говорили: «Зачем вам этот ребенок? Вы так тяжело переносите беременность...» А я обнимала свой живот и шептала: «Маленький, я тебя очень люблю и так долго ждала, не уходи». Я считала недели, радовалась каждому прожитому дню. Беременности было шесть месяцев, когда позвонил муж и сказал: «Мне приснилось имя. Нашего сына будут звать Потап». Я пришла в ужас: как жить с таким именем? Но переубедить Илью было невозможно. Я вернулась со съемок, и мы со свекровью бились в истерике: «Ну почему Потап? Давай назовем его Павлик, Володя, Сережа. Пусть «Потап» будет прозвище». Но муж упорно стоял на своем. Роды я до сих пор вспоминаю с ужасом, но когда все закончилось, я была самой счастливой женщиной на свете. Целовала Патьку, обнимала, не могла насмотреться на свое чудо.
Через несколько дней Фрэз пришел домой и положил на стол свидетельство о рождении Потапа, где он был записан как отец. А мне сказал: «Теперь ты можешь подавать на алименты». Зачем? Почему? Что за бредовая идея? Я никак не отреагировала. Замуж Фрэз меня больше не звал, я тоже об этом не заговаривала — гордая была. А когда наши друзья в шутку спрашивали, собираемся ли мы официально оформлять отношения, он отвечал: «Я еще не готов». Илья вскоре после рождения сына улетел на съемки. Когда Потапу было месяца три, он позвонил из Чернобыля, где снимал фильм для ВВС, и сказал:
— Жанна, я был в Киевской лавре, посмотрел по святкам и выяснил, что Потап родился в день святого Потапия. Это всего один день в году. У имени две трактовки: «пришедший издалека» и «попирающий труд ногами».
Я ответила:
— Конечно же «пришедший издалека». Я столько его ждала. Видимо, он очень долго шел...
Патька подарил мне счастье быть мамой, но любви между мной и Фрэзом не прибавилось. Я бросила работу: сын постоянно болел, а Илья не считал необходимым нанимать няню, чтобы я могла реализоваться как актриса. В том же 1991-м Фрэз ушел с работы и занялся бизнесом. Поначалу был очень успешен, но характер не позволял ему задерживаться на одном месте. Илья был человеком с амбициями лидера и в отношениях с людьми проявлял категоричность. Он всем стремился доказать, что не хуже отца. Любой спор считал неуместным, противоположное мнение вызывало конфликт. В итоге он окружил себя посредственностями, которые заискивали перед ним, но ничего не умели и не могли. Он всю работу тащил на себе. Это всегда приводило к краху его идей. Фантастический талант не спасал. Денег в семье не было. По крайней мере, я их не видела. Я никогда не знала, сколько он зарабатывает. Не спрашивала. Фрэз выдавал мне очень скромную сумму на ведение хозяйства, все крупные покупки планировал сам. Мог сделать маркетинговое исследование, чтобы найти пылесос на пять долларов дешевле, чем в остальных магазинах. Такой у него был склад ума. А я входила в его положение — денег-то не было! — и позволяла на себе экономить. Например, стиральную машинку он не покупал принципиально: при стирке руками одежда будет носиться дольше. Ребенка я одевала в секонд-хендах. Илья тратился только на выходные вещи, в которых можно было пойти в гости или к бабушке на субботний обед. На двести долларов в месяц я покупала деликатесы для Фрэза и одевалась сама. Сколько он переводил на свои заграничные счета, я не знала. Да и обнаружила их существование совершенно случайно. Однажды вечером Илья пришел домой и показал мне невероятно толстую пачку денег. Каждая бумажка сто долларов. Я обрадовалась:
— Ты премию получил?
И тут он прокололся. Видимо, очень захотелось похвастаться.
— Да нет, уже второй год так зарабатываю.
Я потеряла дар речи.
Я все чаще думала, что пора выходить на работу. Но никого это не устраивало. Всем я была удобна как кухарка, поломойка — и мужу, и свекрови. К Светлане Георгиевне на дачу я переселялась в апреле и жила по ноябрь, чтобы ребенок дышал свежим воздухом. В присутствии этой правильной, властной женщины, которая привыкла справляться с домработницами и няньками, я становилась тихой, покорной и безропотно делала все, что она скажет. Бегала с тазами, ведрами, варила, жарила, мариновала, подавала и на грозные окрики — снова что-то сделала не так! — только опускала глаза. Она мне не помогла: в то время уже сильно болел старший Фрэз и Светлана Георгиевна за ним ухаживала. Помню, как тот выходил утром на порог дачи и говорил: «Господи, скорее бы ужинать да спать!» Мне было очень тяжело, но мысль о том, чтобы разрушить семью, которую я стремилась создать так много лет, даже не приходила мне в голову. Со временем я стала замечать, что тихо схожу с ума. Рядом со мной нелюбимый мужчина, работы нет, поддержки и понимания тоже. Началась депрессия. Я потеряла вкус к жизни. Вечером натягивала на голову подушку и думала: «Вот бы утром не проснуться». Но звенел будильник и все начиналось снова. Порой депрессия прорывалась истерикой. Я закрывалась в ванной и беззвучно рыдала, чтобы никого не напугать. Жить было незачем. Я даже знала, как могу покончить с собой, чтобы никому не принести хлопот. Сесть за руль, разогнаться и выехать на встречную полосу. Устроить лобовое столкновение с «КамАЗом». Его водитель не пострадает, а я разобьюсь наверняка. Свекровь и муж вырастят как-нибудь Патьку, и все у него будет хорошо... Сын подрос, и мне стали предлагать вводы в спектакли. Возможность выйти на сцену хотя бы раз в два месяца была как глоток свежего воздуха. В эти дни я умоляла свою свекровь посидеть с ребенком, но она всегда шла на это очень неохотно. Однажды на даче я стояла перед ней на коленях и плакала: «Пожалуйста! Если вы мне не дадите сыграть в спектакле, я просто свихнусь!» Как только Патька пошел в школу, я стала искать работу. Даша к тому времени поступила в институт, сняла квартиру и съехала. Расходов в семье стало немного меньше. Кроме того, я устроилась-таки на работу. Один мой приятель страховал заводы, организации и частных лиц, а потом его компания переводила деньги в австрийские, швейцарские и английские банки на счета иностранных инвесторов. В нашей стране страхового бизнеса в то время не было и дело считалось почти незаконным. Свои услуги мы называли консультационными, но по большому счету это была страшная афера. Деньги зарабатывались по принципу пирамиды — то же самое сделал Мавроди. Страхуешь какое-то число людей и поднимаешься на уровень вверх. А те, кто застраховал следующих, платят тебе проценты. На директорском уровне люди получали огромные деньги. Я оказалась очень успешной — умела слушать людей. Сразу понимала, кто передо мной и что ему нужно. Иногда по три часа сидела в кабинете какого-нибудь директора завода, он мне рассказывал всю свою личную жизнь, потом страховался. Я выходила от него и понимала: все-таки я хорошая актриса. Работать было трудно из-за Патьки. Договоришься с кем-то о встрече, тебе выделят время, а с утра в этот день обнаруживается, что у сына простуда. Он чихает, кашляет, глаза слезятся... И никуда его не сдашь — ни в школу, ни свекрови. Приходилось что-то придумывать, звонить, разыгрывать сценки. Так я и работала. Зарабатывала, между прочим, хорошие деньги. Мужу это нравилось: не надо больше на меня тратиться. Недовольство он проявлял исключительно потому, что хотел видеть меня своей секретаршей. Я отказывалась категорически — тогда в мои руки точно не попадало бы ни копейки. Благодаря моим доходам мы стали неплохо жить, даже времена, когда у Ильи не было работы и он просто лежал на диване, я переживала относительно спокойно. Впереди маячили директорский уровень и очень большие деньги. Но однажды в моей квартире раздался звонок:
— Жанна, вы приглашаетесь на срочный ввод в спектакль «Хлестаков» в Театре Станиславского. Сейчас можете работать?
— Да, да, конечно!
Кладу трубку — тут же еще один звонок.
— Вас беспокоят из театра «Около» Алексея Левинского. У нас срочный ввод...
Я согласилась на оба предложения, так хотела работать! Еще через пару дней — третий звонок: приглашение в телевизионное шоу Владимира Натановича Винокура. А у него был жуткий кастинг. Он отбирал людей в течение двух месяцев в Москве и Питере и из огромного числа молодых актрис выбрал меня в качестве соведущей «Виношоукур» на РТР. Естественно, от страхования я отказалась. У Винокура не забалуешь. Он очень жесткий человек, трудный, но фантастически одаренный. С ним я прошла отличную школу, и моя звезда могла бы взойти еще тогда, но меня ждал совсем другой подарок судьбы. Через месяц после начала работы я приехала на ночную съемку. Снимали заставку шоу. Сложнейшая работа: пригласили балет «Тодес», пригнали башенные краны, и вдруг часа в четыре утра у меня началась жуткая рвота. Винокур постоянно стучал в дверь туалета:
— Жанна, что с тобой? Ты там жива?
Я выходила, смотрела на него круглыми глазами. Он протягивал мне бутылку минеральной воды:
— С тобой это часто?
— Нет, видимо, отравилась...
И снова сматывалась в туалет. Оказалось, я беременна Фимой. Через девять лет Бог подарил мне еще одного ребенка! Все это время я так хотела детей, но не получалось. Я расстраивалась. А Фрэз весь свой отцовский потенциал реализовал с Дашкой и даже с Патькой не находил времени позаниматься. Еще один ребенок был ему не нужен. Когда узнал о беременности, сказал: «Хочешь — рожай». С злой новостью я пришла к Винокуру. Он предлагал остаться, несмотря на мое положение. Но вскоре его холдинг, на прибыль от которого он делал шоу, разорился и денег не стало. Вторую беременность я летала как на крыльях, все успевала — заниматься домом, Патькой, репетировать, работать. Радовалась: токсикоз прошел, ноги не отекают, голова соображает хорошо. Вот бы так до самых родов! Шел шестой месяц беременности, вся семья была дома. Я готовила обед, Патька с Фрэзом были в другой комнате. И вдруг чувствую: по ноге что-то течет. Раз! — и я уже в луже. Воды отошли. «Ребята! — кричу. — Я рожаю!» Они вылетают из комнаты, смотрят на меня: что делать-то? «Ничего, все хорошо», — говорю. Спокойно доварила обед, переоделась, и Фрэз отвез меня в роддом. Тогда я еще не понимала, что такое шестимесячный ребенок. Думала, какая разница — доносила или нет. Он же жизнеспособен! Оказалось: все не так. Фимка родился весом кило шестьсот, в длину как батон хлеба. Врачи сразу сказали: может не выжить — и всю первую неделю мне его не показывали. Два месяца он лежал в реанимации в Центре охраны здоровья матери и ребенка, под колпаком с аппаратом искусственного дыхания. Пережил два переливания крови. Врачи-реаниматоры его спасли. Когда мы привезли Фиму домой, он весил всего кило девятьсот. Едва мы переступили порог, он начал кричать. В доме начался ад. Спал Фимка не больше двадцати минут подряд, потом орал. Успокоить его было невозможно. Я бегала по врачам, поила травами, пичкала лекарствами — ничего не помогало. Я по привычке натягивала на голову подушку и все равно его слышала. В конце концов от недосыпа и усталости я впала в какое-то полубезумное состояние. Срывалась на Патьку, орала на мужа, если видела дома, — он приходил поздно, убегал рано. Спала в кресле, не раздеваясь. Помню, как Фима кричал и стучал ногами, а я сидела и билась головой об стенку. Просто чтобы его не убить. Муж в это время снова не работал, денег в доме не было. Когда Фимке исполнилось одиннадцать месяцев, мне предложили сниматься в сериале «Черемушки». Планировали его на четыре года. Как я обрадовалась! Мои дети будут все это время сыты! Я перестала кормить Фиму грудью, наняла двух нянь и стала работать. Уходила утром, приходила ночью в полуобморочном состоянии. Открывала дверь: няни хлопочут, дети орут, муж лежит на диване, у него на животе, свернувшись клубочком, кошка Федорочка. Я надевала фартук и начинала готовить. И так полгода. К сожалению, съемки прекратили. Акопов ушел с РТР, все его проекты закрылись. На деньги от десяти серий, которые успели отснять, мы жили несколько месяцев. Я не жаловалась, впрочем, было некому — подруг я так и не завела. Папа умер за несколько дней до рождения Фимы. С мамой мы не общались — ей не нравился Фрэз. Я подумывала о том, чтобы уйти от мужа. Но возвращаться к маме с двумя детьми в ее однокомнатную квартиру было безумием, а на аренду собственной жилплощади денег я не заработала. К тому же Фрэза бросать было не за что. Он меня не бил, не пил, из дома не тащил. Даже время от времени работал, просто не зарабатывал. А к тому, что между нами не было любви, я уже привыкла. И все-таки наша семья развалилась. Раньше муж думал, где нам проводить лето, как перевозить вещи на дачу, куда девать кошку... Теперь все это предстояло делать мне. Смогу ли я? Жила в страхе и днем, и ночью. Решила как-то с этим бороться: поступила на психфак и стала писать книгу. Изливать на бумаге свои проблемы. Становилось легче. А потом мне предложили сниматься сразу в двух сериалах, и страх потихоньку отступил. Однажды стало понятно: все не так плохо! Единственное, что мешало чувствовать себя уверенно, — отсутствие своей жилплощади. Пару раз Фрэз мне все-таки закатил скандал по телефону: «Когда же ты уберешься из моей квартиры?!» Наступила весна, как-то днем я шла со своими мальчиками по улице, и ко мне пришло ощущение счастья. У меня есть дети, любимая работа, я сама зарабатываю деньги! Да я счастливая! Даже мурашки по спине побежали. Но к спокойному состоянию никак не удавалось привыкнуть. Помню, приехала в Киев на съемки, поселили меня в роскошной гостинице. Тишина — аж в ушах звенит. Ну, думаю, отосплюсь. Легла, а сна ни в одном глазу. Пока подушку на голову не натянула, не заснула. Рефлекс. В то время я никакой любви не ждала. Не была уверена, что она вообще есть на свете. Через два месяца после расставания с Фрэзом мне позвонила мой агент и сказала: «Жанночка, не хочешь поехать отдохнуть на кинофестиваль «Лики любви»?» Я согласилась. В сентябре начиналась школа, съемки, и отдых мне не помешал бы. Я набрала с собой книг, взяла сценарий и решила — буду готовиться к съемкам, читать и смотреть кино. В самолете я опустилась на свое место, поначалу не обратив внимания на человека, сидевшего в соседнем кресле. Помню, что мужчина спал, потом проснулся, достал книгу с названием «Некрофил» и стал ее читать. Я удивилась:
— Какие страшные книги вы читаете!
Он улыбнулся:
— Я их издаю. Оказалось, молодой человек по имени Дима — издатель, летит на презентацию книги о Катрин Денев.
Прилетели мы в Сочи: жара страшная, асфальт плавится. Дима мне помог донести вещи до гостиницы, узнал, в каком я номере, и мы попрощались. Через полчаса звонок:
— Жанна, это Дима. Не хотите пойти выпить чего-нибудь прохладного?
— Почему бы нет?
Мы вышли на набережную, зашли в первый попавшийся ресторанчик, заказали вина. Сидели, разговаривали. И ничто во мне не екнуло: обрати внимание, это он! Парень как парень. Интересный, но и только. Вечером пошли к морю. Уже светила луна, была видна лунная дорожка. Помню, я к нему прикоснулась и тут поняла — мой! После встречи с Димой предложения о работе хлынули потоком, даже пришлось бросить свое обучение на психфаке. Я снималась в четырех проектах одновременно: в трех днем, в четвертом ночью. Дима все это выдержал.

Дата размещения: 10-11-2019, 15:33