Евгений Габрилович. В сердце и памяти

АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ
Я лежал на скамье в донецкой хате. Все стены были оклеены старыми газетами, и пока лежал, дожидаясь автобуса, я читал по стене о войне и мире, уборке хлебов, лесосплавах, неполадках в снабжении и вулкане Этна, который опять задымил, неся ужас и смерть, об актрисе Любови Орловой, весенней путине, загибах в колхозах, челюскинцах и Великих Авиаперелетах, о московском канале, гримасах капитализма, Гитлере, Риббентропе, гигантских заводах, успехах и неувязках и пересадке сердец; о полете Гагарина, победах в Антарктике, Чемберлене, пьесах Погодина и Тренева, а также о том, что писателю Н. не надо писать так, как он пишет. Я читал это, и перечитывал, и, прочитав одну стену, перешел ко второй, и зачитался так, что пропустил автобус. Бог ты мой! Да когда же все это было? А ведь было это как раз в ту кроху времени, когда я жил; когда радовался, страдал, влюблялся, обедал и завтракал, растил детей, взлетал в мечтах и снова срывался с катушек: когда любил, ревновал, воевал, дружил, враждовал; когда смерть была от меня далеко, как луна, а вот теперь я сам этот лунный человечек. Ведь видел же я все это! Временами вплотную, накоротке—и челюскинцев, и войну, и колхозы, и Погодина, и путину. И даже того писателя Н., которому надо писать по-другому. Сколько же я повидал! Да так ничего нетленного и не написал. Поверьте, это не воздыхания. Это биографическая справка. Вот уже восемь с половиной десятков лет за плечами, а сколько так и осталось неосуществленным. Много раз собирался я сделать фильм про любовь, да всегда оказывалось, что подходят темы более вроде бы серьезные, значительные, необходимые. Возможно, и эти два сюжета, которые долгие годы хотелось мне воплотить на экране, так никогда и не станут кинокартинами. А может быть, станут? Ведь я продолжаю работать...

Евгений Габрилович. В сердце и памяти


ТРИЖДЫ В ЖИЗНИ
Великая Отечественная война завершилась, я вернулся в нормальную жизнь к штатским темам в гражданской газете. Едва ли не два десятилетия писал обо всем. И как-то раз получил задание написать очерк о знаменитом доменщике. К Первому мая. Герой мой работал в Свердловске, и я. прихватив все нужные для письма принадлежности, отбыл туда. Самолеты в те давние времена были не бойкие, как это ни странно, однако еще далеко не все вокруг отряхнулось после войны. К тому же мы влипли в буран и град, возвратились в Казань, и нас, пассажиров, разместили в буфете. Он был набит пассажирами с других рейсов. Ели щи с простоквашей. Вечерело. Стояло двадцатое апреля, а надо было еще добраться до Свердловска, найти доменщика, потолковать, вернуться в Москву, написать. Да и каков он, этот прославленный мастер? А что если вздорен, глядит ноябрем?.. Время шло, а посадку не объявляли.
— Простите, здесь занято?—спросил меня звонкий голосок.
— Прошу.—отозвался, подвинувшись на подоконнике, где сидел.
Девушка села на узенький подоконник, развязала длинный теплый платок. Гладкие волосы, вздернутый носик. Разговорились. Поначалу об ерунде. Потом, скуки ради, поведали о себе. Я крайне коротко: жил, мол. писал, пошел на войну, вернулся, опять пишу. В обще,м немало таких, мол, пылят с гордым видом, так и не припылив ни к чему... Ее рассказ—назовем ее Тоней.—пожалуй, был посильней. Родилась в дальнем северном городке, жила с палой, мамой. Но пятнадцати лет, после школы, стреканула на стройку. Почему? Надоел городок. И по правде, родители тоже. Все едут на стройку. С гармошками, песнями. Ну, и она со всеми. На стройке определили ее маляром. Она работала классно. Веселая, огневая. Вскоре повысили в бригадиры. О ней писали в газете, к ней приезжали за опытом, с шестнадцати лет она была на Доске почета, сидела в президиумах и даже два раза слетала в Москву.
— Путная девка!—говорили о ней.—Эта не подсиропит!
Липли парни, но она их остуживала.
— Непроходимая,—толковали парни, покуривая.—Накат в три ряда!
Накат-то накатом, но однажды не оборонилась. Влюбилась в женатого. В нравственно неустойчивого. Влюбилась, и стала открыто гулять с ним у всех на виду. Веселая, плясовая. Лето было на славу—луна, звезды, клятвы в любви на всю жизнь. Гуляли начистоту, без утайки. Но люди, которые так пылко пишут в газетах, чтобы все было честно, не очень-то любят, когда все наружу, начистоту. Пошли пересуды, да все слышней. И как-то по вечеру жена неустойчивого вцепилась в Тоню и накостыляла в кровь. Опять же у всех на виду. Скандал. Тоню сняли с Доски и президиумов. И перевели назад, в маляры. Тот, неустойчивый, с которым так хорошо короталось летом, смотался. Беда! Но все же еще не столь черная, если бы вслед за этим не стало известно всем, что Тоня беременна.
— Вам не скучно?— прервала сама себя Тоня на этом витке сюжета.
Мне не было скучно, но, правду сказать. я слушал не очень пристально, потому что все время думал о том, что вылета нет и нет- и что—теперь уже без сомнения—я опоздаю с доменщиком к Первому мая.
— Не скучно,—ответил я.
И Тоня, вздохнув, продолжала рассказ на своем уголке подоконника. Она родила, отвезла парнишку домой, к папе, маме, в северный городок. Но папа сказал, что так дело не пойдет. «Подумать,—сказал он,—сбежала из дому, а теперь начнет таскать нагулянных. Так, дочка, не сладится,—сказал он.—Гулять.—сказал он,—гуляй, а нам ты с приблудными не нужна». И Тоня умчалась с сыночком на стройку. Другую. И снова устроилась маляром Была она все такая же легкая, огневая но как-то уже взрослей, поумней. Жила в общежитии для матерей-одиночек, растила парнишку, работала и работала и наново сделалась бригадиром. Ударницей. Опять сидела в президиумах, снималась в кино. Росла общественно и морально. Крепла, обретала авторитет.
Но, представьте, снова влюбилась. И снова в женатого. И что она нашла в нем? Чуть повзрослей первого, неловкий, с женой и двумя сыновьями. Жена рванула в партком. Шум, и гам, и прохват на всех уровнях. Тот хотя и неловкий, а не исчез, отбивался, как мог—полюбил, мол, и все тут. Однако—все-таки человек!—понемногу обмяк и отпал. Правда, в слезах. Снова Тонечка в лузе. Пришлось ей искать третью стройку.
— Нынче она на третьей,—сказала мне Тоня.—Все такая же добрая, легкой души, но совсем поумней, совсем повзрослей. Опять бригадиром. Похвальные грамоты, орден, Доска почета, форумы, слеты. Но, смейтесь не смейтесь, опять полюбила И снова женатого. Она подняла на меня глаза. В них было отчаяние. И я вдруг подумал о том, что после командировки мне нужно бы написать о Тоне, которая трижды обваливалась и трижды вновь взбиралась на кручу. Зовут же нас. путаников, писать правду. А правда не только в том, что должно любить неженатых, но и в том, что любишь иной раз женатых: пусть шум, и гам. и прохва ты. Любишь—и все тут!
И даже порой трижды в жизни.
РУБАХА-ПАРЕНЬ
Степану Максимовичу было сильно за пятьдесят, он был ведущим в своей области инженером и давно овдовел, когда влюбился в двадцатидвухлетнюю аспирантку, чудесную Сонечку, веселую, белокурую, сверкавшую радостью жизни и молодости. Полюбил и потерял голову. Она жила в студенческом общежитии, он носил ей туда цветы, и там же, рядом, в садике, где дети играли в песочек, объяснился в любви—неловко, путанно, заикаясь. Однако с великой правдой. И Сонечка—вот представьте себе!—в свою очередь, полюбила его, такого милого и заботливого, такого любящего, так беззаветно глядевшего на нее и подвижнически, без отказа выполнявшего каждую ее просьбу: к этому, друзья мои. она не была приучена кавалерами. Полюбила преданно, горячо. Вскоре они поженились, и он перевез ее из общаги в свою трехкомнатную квартиру. Сонечка стала хозяйствовать. Домашничала она ловко, проворно, умело, с тем жаром и даже восторгом, который присущ женщине, когда она вьет гнездо. И он любил ее все жарче, потерянней, хотя жарче, казалось, было уже невозможно любить. Они обожали друг друга—прекрасная пара, о которой даже желчевики, презиравшие страсть, бормотали: «Вот это да! Ну и ну!» Сонечка метр за метром обставляла квартиру, пришедшую в дряхлость из-за долгого Степана Максимовича вдовства. Он приходил в восторг и в изумление, когда, вернувшись со службы, обнаруживал вдруг новый столовый сервиз, или новое кресло, или новый отличный шкаф, да и все прочие домашние, сердечные мелочи, которые так трогают душу. Она покрыла синеватой керамикой стены ванной и отполировала все. что можно отполировать. Новые лампы, новые шторы, новые коврики у кроватей. Однако не в этом ведь главное. Глазное, повторяю, в том, что они обожали друг друга. И даже знакомые и друзья ссылались на их любовь, когда выясняли свои собственные брачные отношения. И лучший Степанин друг, тоже ведущий, но маловер, говаривал другу:
— Пофартило тебе, старик! Сыскать такую в житейском море!
Это суждение было высказано несколько старомодно, но искренне.
Их дом был щедро и гостеприимно открыт. Почти каждый вечер к ним шумно являлись гости—приятели Сонечки, парни и девушки ее возраста. Они спорили, пели, шутили, танцевали, все вперемежку. Было грохотно и суматошливо, но потрясающе весело. И ведущий в своей области Степан Максимович, годами куда как постарше, старался не отставать, быть с ними на равных, рубахой-парнем, другом, таким, как они. Он тоже острил, пел. танцевал, гулял напропалую. И подруги твердили Соне наперебой:
— Какой он у тебя молодой! Какой жизнерадостный! Подумать—под шестьдесят. Убиться можно!
И хотя, по правде сказать, после таких вечеров Степану Максимовичу ломило спину, тревожно щемило в груди и как-то странно сипело горло, он продолжал хохотать и плясать, чтобы не отставать. Чтобы быть тут своим. Задушевником всех этих молодых. Их сверстником по нутру и пристрастиям.
И скажу, не таясь, он вплотную сравнялся с ними.
— Старость плоха только тем. что и она проходит,—говаривал он.
Но вот однажды, когда Степан Максимович пел и плясал, к ним в гости пришел один сменный заводской инженер двадцати семи лет. И Соня, такая примерная, любящая, смеющаяся, белокурая, такая домашняя, столько сделавшая для мужа и для квартиры, бросила все—и сервиз, и шторы, и кресло, и начищенные кастрюли, и ушла неизвестно куда, в темноту от веселого мужа, в общем, сравнявшегося с ней по подвижности, к тому, кому двадцать семь. И Степан Максимович уяснил, что старость плоха не одним лишь тем, что и она проходит.

Дата размещения: 11-11-2019, 11:05
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.