Как я был артистом кино

В детстве, которое иногда называют кудрявым, я чуть было не стал артистом кино, и, кто знает, быть может, и моя судьба, и судьба отечественного, а возможно, и мирового кинематографа сложились бы совсем по-другому, если бы не... Итак, как говорят киношники: "Мотор' Дубль первый! Снимаем!'
...Это был обычный летний выходной день. Воскресенье. Тогда был только один выходной день в недело. Его ждали. В этот день мама готовила особенно вкусные "воскресные" блюда. В этот день надевали самую дорогую и самую нарядную одежду. А вскоре по радио даже запоют песенку с незатейливыми словами от имени простой рабочей девчонки: "Я кофточку рабочую сменяю на костюм..."



У моего отца никогда не было приличного выходного костюма. Он всю свою недолгую взрослую жизнь проходил в военной форме: серая шинель, китель или гимнастерка, "кирза" или хромовые сапоги, брюки-галифе... Впрочем, в жаркие летние дни — выходные! — он иногда надевал белые парусиновые брюки, белые парусиновые туфли и вышитую украинскую сорочку, которую, если летний зной становился невыносимым, сменяла "сеточка" — что-то вроде кольчуги-авоськи, связанной из белых ниток.
Обычно я брал отца под руку, и мы вдвоем, если мать оставалась дома на хозяйстве, после воскресного завтрака отправлялись гулять по городу. Я уже знал наперед, что папа непременно купит мне в ближайшем гастрономе пирожное — слоеный язык, присыпанный сверху крупными кристаллами сахара-песка. — и леденцы в круглой, плоской жестяной коробочке с острым краем. В таких коробочках, когда они опустевали, я хранил марки, рыболовные крючки, сломанные зажигалки, старинные монеты и прочие мальчишечьи "ценности". А сами коробочки долго пахли зелеными леденцами, чем-то напоминающими мне матовые кусочки стекла, которые время от времени выносятся на песчаные берега крутыми морскими волнами.
В этот день на мне была выходная одежда: майка, короткие, до колен, брюки, тоже из парусины. Они уверенно держались на мне благодаря двум шлейкам, перекрещиваю щимся на груди и спине, как патронные ленты у революционного матроса. На ногах у меня были красные сандалии, твердая кожа которых за день могла до крови — даже носки не спасали! — натереть над пятками кровоточащие раны.
Мы медленно вышли из своего двора на Дегтярной и, как всегда, направились в сторону улицы Толстого, где рядом с маленьким уютным сквериком, на месте которого сегодня находится памятник автору "Войны и мира", была конечная остановка самого первого, а значит, и самого юного одесского троллейбуса. Нет! На троллейбус мы не сели и в кружевной тени деревьев отправились пешком в сторону Соборной площади.
По иссиня-черной булыжной мостовой изредка прошмыгивали сосредоточенно сгорбившиеся коричневые "Победы" и легко пританцовывали на небольших выбоинах щекастые и веселые серые "Москвичи". Они "бибикали" от всей души, напоминая пешеходам, переходящим улицу в неположенном месте, об их — пешеходов! — бренном существовании.
В сквере на площади был установлен гипсовый, но выкрашенный "под бронзу", памятник Владимиру Ильичу и Иосифу Виссарионовичу. Вожди удобно расположились — сидеть вместе им уже оставалось совсем недолго! — в плетеном кресле. Они довольно увлеченно — климат Одессы к этому, очевидно, располагал! — о чем-то беседовали. Рядом был разбит газон, мастерски изображавший карту европейской территории Советского Союза. На карте расположились — в миниатюре! — и главные города, и электростанции, а дно рек и каналов, по которым
бежала вода, было облицовано плитками синего кафеля.
Выходной? И без пломбира? А эскимо в шоколаде? Или. на худой конец, очень дешевое "фруктово-я годное" с ароматом малины?
Продавщица открыла голубой фанерный короб, разрисованный белыми снежинками, из которого, несмотря на жаркий день, торжественно выплыло легкое облачко сизого тумана. Разумеется, мороженое полагалось запить "колючей" газировкой — лучше с сиропом! А тут уж как душа пожелает: хошь тебе яблочно-груше вый, золотистый, искрящийся в стакане крюшон, а хошь тебе — крем-сода или другое вишневое удовольствие.
Неподалеку от памятника генералу Воронцову, возле передвижной тележки-ларька для продажи газированной воды изо дня в день повторялся один и тот же спектакль. Вот лишь несколько коротеньких, но полных внутреннего драматизма реплик из того представления, подсказанных мне сегодня суфлером по имени память: "Вода несладкая... Опять сироп не долили... Дачи на сиропах строят..."
О! Публичное обвинение в постройке дач тогда было достаточно оскорбительным (разумеется, уголовно не наказуемым) и равносильным обвинению в фармазонстве.
Вспоминается случай, когда во время очередного дворового скандала скромная женщина-милиционер, работница городского паспортного стола, у которой была небольшая халабуда на Фонтане, сама себя загнала в "ловушку". Она неосторожно обронила в адрес некоего дяди Пети, любителя открывать чужие сараи и почтовые ящики, следующие слова: "Было бы лучше, если б вы поменьше пили вина..." Довольный оплошностью оппонента, находчивый ("Эврика!") дядя Петя с достоинством и афористично ответил в присутствии прибежавших на шум ("Будете свидетелями!") соседей: "Ну, что ж! Кто-то винцо попивает, а кто-то..." Здесь дядя Петя сделал многозначительную паузу, после чего добавил: "...а кто-то дачи строит!" Да, товарищ милиционер, тут уж, как говорится, вам и крыть нечем!
В этот день, впрочем, как и в другие, на Соборке. со стороны кинотеатра им. Горького и "Театрального кафе", в котором по вечерам играл на ксилофоне один из жильцов нашего двора Семен Бродский (Макс Южный), переминались с ноги на ногу футбольные болельщики-фанаты. Да! Здесь кипели шекспировские страсти и разгорались жаркие споры, порой заканчивавшиеся смешными до слез скандалами или бессильными взаимными угрозами.
Под сенью каштанов и акаций цыгане торговали пищалками "уди-уди" и надутыми здесь же — по желанию покупателя! — до огромных размеров резиновыми шарами. Губы "шародувов" были окрашены в анилиновые цвета, что вызывало даже некоторое отвращение к купленным шарикам-игрушкам, которые могли оказаться, по мнению родителей, "заразными". Здесь также можно было прикупить оловянные детские пистолеты-пугачи, изрыга-вшие, впрочем, далеко не игрушечное пламя при соответствующем "шумовом оформлении".
Работал — хорошее слово! — фонтан. Тогда так и говорили: "Ура! Фонтан работает!" Или с досадой "У-у-у! Фонтан не работает!" Ах, какое это было счастье — и для детей, и для взрослых! — наблюдать за этой "работой", когда струи воды, распыленные до мельчайших капель, радостно, с тихим шумом устремлялись ввысь к голубому небу, а над молочно-белой чашей фонтана-труженика появлялась, словно после летней грозы, красавица-радуга.
Рядом с кинотеатром безногий чистильщик ловко чистил прохожим обувь, а другой инвалид, сидевший в инвалидной коляске, продавал разноцветные орденские колодки и подпрыгивающие на резинках шарики, сделанные из тонкой "серебряной" фольги, заполненной обыкновенными древесными опилками.
На углу улиц Дерибасовской и Советской Армии (Преображенской) под часами тусовались какие-то прилично одетые молодые люди, проводившие здесь почти все свое свободное время, поэтому при необходимости их всегда можно было отыскать как в будни, так и в выходные дни. Троих я узнал. Одним из них был высокий и дородный волейболист Вова Ген из нашего двора, а вторым — живущий на нашей же улице, очень добродушный и уравновешенный, прятавший в рукавах пиджака тяжелые мускулы Гриша, фамилию которого, в отличие от "пятой графы" в его биографии, я — увы! — запамятовал. Ходили слухи, что лысоватый Гриша какое-то время даже был "королем Дери басовской".
Кто был третьим — разумеется, в хорошем смысле слова? А третьим был мой родной брат Анатолий, поведавший мне в свое время о королевском сане вышеупомянутого Гриши. Да! Третьим был мой дорогой брат Анатолий, учивший меня читать и писать. И любить поэзию Пушкина, которому теперь в моей стране присвоили — посмертно! — звание "поэт-иностранец". Да! Третьим был мой брат Анатолий Кравец (бывают и у родных братьев разные фамилии), которого безуспешно пытались разыскать выпускники 1952 года одесской средней школы № 107, приехавшие из разных стран на встречу в серое здание по улице Толстого. Они громко заявили о себе со страниц "Всемирных одесских новостей": "Полвека позади, и мы еще живем!.." Правда, тогда уже тяжелобольной Анатолий — Анатолий Ефимович! — так и не узнал об этой немного грустной и до слез трогательной встрече его одноклассников.
Затем по какой-то причине мы с отцом оказались в другом конце города на заново отстроенном после войны железнодорожном вокзале. В зале ожидания степенно вышагивал дежурный старшина — "железнодорожный" милиционер. На голове стража правопорядка красовалась фуражка с ядовито-малиновым околышем, справа на боку у него висела кожаная кобура с наганом, а слева — огромная сабля. Широкие малиновые лампасы делали его похожим на какого-то генерала.
В центре главного зала, напротив входа, находился небольшой фонтан, окруженный неглубоким бассейном, где плескались юркие караси и не спеша проплывали крупные "золотые" рыбки. На дне бассейна было много серебряных и медных монет, брошенных туда отъезжающими в надежде снова вернуться в наш город.
В "Двенадцати стульях" гениальные сатирики живописно отобразили усатую личность "мужеского" пола, мычащую "жили же люди!" при посещении музеев, где экспонатами была богатая квартирная мебель или какая-либо другая утварь, ранее принадлежавшая — еще "до исторического материализма!" — состоятельным людям. Надо сказать, что этот образ спустя десятки лет после опубликования бессмертного романа нисколько не потерял своей актуальности. Жив курилка и сегодня. Жив! "Усатая личность" может сбрить усы или даже сменить пол, однако, мурло мещанина все равно проявляет себя в тех или иных похожих ситуациях.
Так было и тогда. Какой-то прилично одетый и на вид интеллигентный гражданин, взиравший не столько на веселые игры рыбок, сколько на поблескивающие на дне бассейна монеты, завистливо промычал: "М-м-м!.. Повезло! Повезло уборщице!" И надо же! Случайно оказавшаяся рядом с ним еще не старая, но уже увядшая, плоская, как доска, женщина, державшая в руках веник и ведро, сказала: "А шоб тебя так повезло! Паразит!" И замахнулась веником на "интеллигента", который тут же юркнул в толпу и, как говорят в подобных случаях, быстро "слинял".
Мы уже собирались уходить, когда к нам подошла стройная, элегантная женщина — в этих вопросах я уже понемногу начинал разбираться! — в модном крепдешиновом платье. Она пристально посмотрела на меня и спросила у отца что-то вроде того, не хочет ли он, чтобы его способный сын (молодчина! Сразу заметила!) снимался в кино. Наталья Петровна, так. скажем, звали ассистента режиссера, обьяснила. что подыскивает мальчика на главную роль — то ли героического партизанского связного, то ли бесстрашного юнги.
По дороге домой я мысленно повторял загадочные слова, сказанные Натальей Петровной: "Рабочее название картины..." Путь в киноартисты казался мне легким и безоблачным. Нет! Никто лучше меня не сможет на киностудии громко и с выражением прочитать стихотворение... А может, все-таки басню?..
Едва зайдя в дом, папа торжественно произнес: "Наш сын будет сниматься в кино!" Бабушка Женя — маленькая, ладная и
очень сильная! — всплеснула руками, а мама, любовно глядя на своего располневшего сына, как говорится, "на полном серьезе" поинтересовалась: "А он в объектив поместится?" Ну что? Конец первой серии?
...В центре города мы — я и бабушка — сели в трамвай, идущий в сторону Аркадии и знаменитого института Филатова.
Пробили ("динь-динь!") корабельные склянки, и погруженный до самой ватерлинии корабль, борта которого облепили карманники, медленно отчалил от небольшой пристани под названием Греческая площадь.
Я сидел у открытого окна, за которым проплывал жаркий июль. Разросшиеся ветки высаженных вдоль трамвайной линии деревьев дерзко врывались в распахнутые окна-иллюминаторы. Напротив меня какой-то мальчуган в легкой курточке с матросским воротником сосредоточенно "управлял" трамваем, вертя в руках, словно корабельный штурвал, обыкновенный бублик.
— Кондуктор! Передайте путевой! — вдруг послышалось из капитанской рубки.
— Контролер! Контролер! — тревожное "СОС". заставая врасплох растерянных пассажиров, хлынуло в кают-компанию и выплеснулось на корму-площадку вагона, откуда на полном ходу корабля выпрыгнули за борт несколько удальцов.
— Ваш билет? — грозно спрашивает подошедший контролер. Я замираю от ужаса, зная, что никакого билета в вагонной сутолоке бабушка Женя не приобрела (льгот тогда пенсионеры не имели) и что нас непременно оштрафуют.
— Тута! — сказала бабушка, показывая контролеру сжатый кулак, в котором якобы находился билет, — тута!
— Так! А у мальчика?
Я. девятилетний румянощекий толстун, прикрытый сверху маленькой детской панамкой, сгорбился на деревянном сидении между окном и бабушкой, чтобы казаться поменьше.
— А мальчику еще нет и пяти лет... Как раз на следующей неделе у него день рождения... Вот будет ровно пять...
— Однако же... гм!.. крупный мальчик...
— А отец у него... крупный! — объясняла контролеру моя полуграмотная бабушка, видимо, интуитивно чувствуя, что законы буржуазной науки генетики помогут ей сберечь какую-то мелочь на хлеб. Контролер прошел мимо, а я с облегчением вздохнул.
Бабушка не любила сорить деньгами, даже если это была какая-то мелочь, тем более что у этой мелочи была по тем временам неплохая покупательная способность.
Вспоминается такой эпизод. За пару лет до описанных событий парк им. Шевченко еще был огорожен довольно высоким каменным забором, и. чтобы оказаться на территории этого очага культуры и отдыха, нужно было купить билет. Можно было, конечно, попасть за забор и другим путем: спуститься по головокружительному размытому ливнями глиняному склону в сторону еще не обустроенной Отрады, а затем уже по относительно цивилизованной, но длинной и утомительной дороге свободно зайти в парк с "черного входа". Некоторые так и поступали.
Но бабушка Женя предпочитала импровизацию. Не прыгать же через забор! Однажды, когда у входа в парк в начале Ма-разлиевской улицы "привратник" протянул руку за входными билетами — "для контроля", маленькая бабушка, по-видимому, неожиданно для самой себя спросила его грозным голосом: "Да ты знаешь, что я теща Громова?" Пока оторопелый страж приводил в порядок свои мысли, как говорится, расстроенные "после вчерашнего", и вспоминал фамилии городских начальников, бабушка с внуком быстрым шагом прошли мимо и "потерялись" за высокими кустами сирени. Ей-богу! Так и было!
...И вот мы с бабушкой — у ворот Одесской киностудии, правда, не у главных, а у других, находящихся на несколько сот метров правее в сторону Аркадии.
Мы вошли в большой двор, где, на удивление, уже было довольно много претендентов на главную роль "юнги-партизана". Рыжеволосые и брюнеты, блондины и не очень блондины, курносые и не очень курносые, высокие и маленькие, румяные, бледные, смуглые, круглолицые и тоже — не очень, не очень... Здесь были довольно упитанные толстуны вроде меня, которым двор или улица приклеивали кличку "кабася , или худые, которые нарекали "шкиля" или более живописно — "шкиля-макарона".
Я даже увидел нескольких знакомых ребят из родной сто седьмой школы, которые тут же отвернулись. Один из них — Витька Ш-р по кличке "Носорог", отобравший у меня титул лучшего певца школы, — держал в руках скрипку, правда, без смычка. Присутствие скрипки, очевидно, было весомым аргументом в пользу артистичного Вити в предстоящем состязании юных талантов
— Ну вот! — с досадой произнесла бабушка. — Говорила тебе, чтобы утром долго не возился! Видишь, сколько народу?
Да! Конкурентов было действительно довольно много, что, впрочем, меня нисколько не смущало, поскольку такие артисты, как я. "на дороге не валяются". Мы уселись на какую-то скамейку в тени небольшого дерева. Впрочем, тень быстро переместилась в другое место, и летнее солнце нещадно припекало мою голову. Не спасала и белая панамка. Напротив нас находился какой-то допотопный одноэтажный барак, где, как мы уже догадались, и будет проводиться отбор в артисты.
Где-то в вышине над нами кружились любопытные чайки, а вдали за бараком, в просветах между деревьями, угадывался обрыв над морем, а еще дальше — и сама сине-зеленая громада, по которой, судя по легкому ветерку, неторопливо бежали белые барашки волн.
Будущие бабочкины и головами, чарли чаплины и бернесы с оглушительными воплями играли "в сало", кувыркались в выгоревшей траве и отважно лазили по высоким деревьям. Однако июльский зной делал свое дело, и постепенно голоса утомленных детей затихали, а они, сонные и проголодавшиеся, постепенно возвращались под опеку находящихся здесь же родителей.
— Безобразие! — громко сказала бабушка. — Голодный ребенок томится на жаре без питья...
Она достала из черной, как говорят, "видавшей виды" хозяйственной сумки хлеб, десяток вареных яиц и малосольные огурцы. Я с аппетитом начал уничтожать принесенную предусмотрительной бабушкой снедь. Громко хрумкал упругими, как резина, огурцами, запивая их сладким вишневым компотом, оказавшимся весьма кстати. А когда я, уминая очередной огурец, начал разбивать уже шестое яйцо, бабушка, заметив, что на мою живописную "трапезу" начинают обращать "нездоровое" внимание окружающие, раздраженно сказала мне самые грубые по отношению ко мне — и это один-единственный раз на моей памяти! — слова: "Хватит уже жрать! В артисты не возьмут!"
В общем-то, бабушка никогда не говорила грубых слов. Ее самым "страшным" ругательством было выражение "лошадь Петра Великого". Оно обычно нарочито громко адресовалось какой-нибудь даме (с солидной, как правило, комплекцией), нечаянно наступившей бабушке на ногу в очереди или в трамвае. Ездить в троллейбусе бабушка Женя почему-то опасалась.
— Дети! Пройдите, пожалуйста, в помещение! — произнес какой-то мужчина тонким неприятным голосом.
И вот, наконец, вместе с остальными кандидатами на главную кинороль я оказался в вышеупомянутом темноватом бараке. Нас выстроили у стены в линию-шеренгу, а напротив на нескольких пыльных и расшатанных стульях разместилась, так сказать, оценочная комиссия. Несколько дядек с какой-то загадочной улыбкой, взятой, очевидно, напрокат с шедевра великого Леонардо, напряженно вглядывались в юные лица, оценивая, по-видимому, наши фотогеничность и врожденную способность импровизировать перед объективом стрекочущего киноаппарата.
На меня никто упорно не обращал никакого внимания, хотя я преданным собачьим взглядом, не отрывая глаз, смотрел на отборочно-оценочную комиссию. Постепенно в моей душе стала появляться тревога ("Вдруг не возьмут?"), а потом — и какая-то ненависть к этим киношникам, не способным заметить с первого взгляда настоящий талант. Я очень обрадовался, когда в барак зашла ассистент режиссера — та самая Наталья Петровна, правильно оценившая мой артистический дар. Фу-у! Наконец! Она подошла к "главному", сразу же по-свойски обнявшему ее за талию, и кивнула в мою сторону. "Главный" нехотя пробежался сонным взглядом по моей румяной физиономии и — уже в который раз! — обратил свой взор в центр шеренги, где стоял симпатичный стройный паренек. Голова сего отрока была увенчана роскошной — не по возрасту! — шевелюрой, чем-то напоминающей серо-зеленый стог скошенного сена, который я когда-то видел за городом.
"Главный" и его сотоварищи начали переговариваться между собой, проявляя, очевидно, полную солидарность по отношению к кандидатуре на главную кинороль. Эти дебаты продолжались добрую четверть часа, и все это время шеренга из нескольких десятков мальчиков-непосед и одной девочки стояла — на удивление! — неподвижно и скорбно, как на похоронах, наблюдая как сотоварищи и "главный", чуть зажмурив глаза, одобрительно кивали головами, поочередно поднимая кверху большой палец то правой, то левой руки ("Левша!" — подумал Штирлиц").
Неожиданно для всех из шеренги вышел маленький мальчик и очень громко, чеканя каждое слово и старательно выговаривая букву "р", произнес: "Александр Сергеевич Пушкин! У лукоморья дуб зеленый!" И начался известный стихотворный рассказ об ученом мурлыке-сказочнике, искусно владеющем эстрадным разговорным жанром, да и обо всем остальном, что хорошо известно каждому из нас с детства.
"Главный" и сотоварищи некоторое время обалдело смотрели на малыша, с трудом соображая, что же, в конце концов, происходит. Наконец "главный" зычно скомандовал в блестящий жестяный рупор, услужливо переданный ему одним из сотоварищей: "Наталья Петровна! Успокойте мальчика!" Малыша с большим трудом угомонили и аккуратно, как музейный экспонат, водрузили на старое место в шеренгу. На какое-то время в бараке наступила тягостная тишина.
— Все! — опять раздался тот же противный голос. — Можете идти!
Шеренга неудачников, подымая клубы барачной пыли, уныло двинулась к выходу на свежий воздух. А на роль "юнги-партизана" отобрали того самого — чубатого! — паренька и невесть каким образом затесавшуюся в "хор мальчиков" единственную девочку.
— Ну что? — нетерпеливо спросила бабушка, караулившая меня у входа в барак.
— Не взяли, — едва не плача, чуть слышно ответил я. хотя из-за всех сил старался изобразить из себя беззаботного рубаху-парня, равнодушного ко всяким жизненным неурядицам.
— Не взяли? — изумилась бабушка. — Как это не взяли? Да я сейчас...
Мимо нас с каменным лицом прошла ассистент кинорежиссера Наталья Петровна.
— Безобразие! — громко сказала бабушка ей вслед. — Отвлекают детей от каникул! Жаловаться на них надо!..
— Ну, Софочка! Перестань! — снисходительно и нараспев успокаивает какую-то заплаканную мамашу солидный мужчина, бросая выразительные взгляды по сторонам, как бы приглашая всех на проводимый им мастер-класс по курсу "Знание жизни". — Я же тебе говорил, что берут только своих!.. Только своих!..
Весь обратный путь бабушка Женя хранила глубокое молчание, полное благородного гнева на моих "обидчиков". И вот мы уже дома.
— Ну что. артист? — чуть-чуть насмешливо, но со скрытой надеждой спросила меня мама, раскатывавшая на обеденном столе тесто для вареников.
— Не взяли, гады! — сказал я. стуча зубами от неведомо откуда взявшегося озноба. — Берут только своих!..
Мне почему-то вспомнилась газировка с двойным сиропом "крем-сода", которую я в выходной пил в сквере на Соборной площади. Мои губы тогда безуспешно пытались поймать сладкую пенку сиропа, а она с брызгами и шипением все убегала и убегала от них, пока совсем не исчезла на дне стакана. И уткнувшись в материнские колени, я горько-прегорько заплакал.
А компенсацией мне за испорченное в этот день настроение были глубокая тарелка вкусного украинского борща и миска вареников с творогом.
На следующий день я на какое-то время забыл о своем хождении по мукам за неведомым мне тогда "Оскаром" и отправился в Люстдорф на рыбалку со своими друзьями Жориком Косолаповым, Мариком Рывкиным и Аликом Бродским. (Хлопцы, где вы? Отзовитесь!) Мы сидели на скалах, удили бычков и полной грудью вдыхали опьянявший нас соленый морской воздух образца пятьдесят четвертого года двадцатого столетия.
Ну, вот и все! Как говорят киношники, "снято!"

Дата размещения: 13-11-2019, 12:33